Переменная звезда - Страница 44

Но с одним согласны все: человеком, который пока что ближе всех подошел к объяснению, который, по меньшей мере, разработал хоть какой-то математический инструментарии для подхода к проблеме и указал на многообещающий теоретический путь, позволяющий пройти через то, что прежде считалось непроходимыми дебрями, был лауреат Нобелевской премии, физик с Ганимеда по имени Бен Джонстон.

Мой отец.

Неудивительно, что Кайндред так меня испугался. Кайндред не желал, чтобы хотя бы крошка понимания того процесса, благодаря которому он стал одним из самых состоятельных людей на свете, проникла в его со знание. Большинство релятивистов сильнее всего боятся "выгореть" – полностью лишиться личности. Но не Кайндред. Он, пожалуй, частью свой личности даже был бы готов пожертвовать. Как верно заметила Ландон, боялся он "дилеммы сороконожки". Стоило сороконожке задуматься о том, как это она умудряется двигать таким числом ног, как бедное создание сразу же разучилось ходить. Наверное, он решил, что мой отец мог перед смертью сообщить мне какие-то важные данные, поделился со мной какими-то необычайно значительными выводами, которые я по глупости мог сболтнуть, как что-то соображая в этой области, так и не соображая в ней ровным счетом ничего. Риск был крошечный, но для релятивиста Кайндреда на кон было поставлено абсолютно все; Поэтому он отвернулся и убежал.

Инженер называл бы такое поведение чистой воды суеверием, примитивной ерундой, детской верой в чудеса. Но всем безразлично, что на эту тему думает инженер, до тех пор, пока он не сумеет заставить гигантскую консервную банку, набитую людьми, лететь почти со скоростью света – и при этом без всякого топлива для главного двигателя. И ясное дело, инженеры трудятся над этой проблемой как скаженные, и флаг им, как говорится, в руки.

А я не мог вообразить, с кем бы из инженеров мне так хотелось поговорить за чашкой послеобеденного кофе, как с теми тремя релятивистами, которые остались за столом.

Практически сразу, без предупреждения, я помчался, как на скейтборде, вниз с трамплина разговора.

Первую минуту я наслаждался стремительным спуском. В следующую минуту я опустил глаза и увидел внизу, на глубине в несколько километров, скалистое подножие вершины, которую только что оставил позади.

Почему меня это изумило, я не могу объяснить. Признаю: потом я понял, что выглядел глупо. Много ли надо ума, чтобы догадаться, что одним из первых вежливых вопросов, адресованных мне, будет вопрос:

– А чем занимаешься ты, Джоэль?

Ой, куда же я задевал парашют?

Этот вопрос мне задала Ландон. Честный и откровенный ответ должен был прозвучать примерно так: "Понятия не имею". У меня даже не было времени – пока я шел сюда от каюты – составить перечень моих желаний, рассортировать их, а уж тем более остановиться на чем-то конкретном. Все эти дни я по большей части напивался и оплакивал свою потерянную любовь. Практически только этим я в последнее время и занимался.

Мне не очень хотелось признаваться троим из самых интересных людей на борту корабля в том, что я такой идиот. Но у меня не было для них другого ответа.

В принципе я мог бы сказать: "Я – фермер", и это не стало бы клятвопреступлением. Согласно контракту, дабы отчасти отработать стоимость билета, я обязан был двадцать один час в неделю трудиться на сельскохозяйственных палубах "Шеффилда" и делиться с другими своим бесценным опытом в области гидропоники. Но и так отвечать мне почему-то не хотелось.

Теперь я в этом уже не очень уверен, но, кажется, я решил, что лучше всего ответить загадочной улыбкой. Однако за меня ответил Сол.

– Ты будешь в восторге. Джоэль играет на саксе.

– И сочиняет музыку, – добавил Герб.

Я раскрыл рот…

– Как замечательно, – проговорил маленький монах Хидео.

Я закрыл рот…

– На саксофоне? О, я точно буду в восторге, – обрадовалась Ландон. – И хорошо играешь, Джоэль?

Ну, вот на этот вопрос у меня в запасе было множество ответов. Я вытащил из пачки первый попавшийся:

– Думаю, да. – Поскольку у меня нет слуха, я никогда не был в этом уверен.

– Сол?

Сол пожал плечами:

– Я еще не слышал, как он играет.

– Герб?

Герб тоже пожал плечами:

– При мне он пока не сыграл ни единой нотки. Может, и заливает, что умеет.

– И все же я готов побиться об заклад, что он очень хорош, – сказал Сол.

– Какие у тебя для этого основания? – поинтересовался Хидео.

– Я внимательно осмотрел инструмент Джоэля. Этот саксофон принадлежит человеку, который его очень любит, и сам, в свою очередь, любим.

Я вытаращил глаза.

– Вы это увидели?

Он молча кивнул.

– Что ж, тогда нам нужно просто послушать тебя, – заключила Ландон. – Соломон, как ты думаешь, администрация ресторана не будет возражать, если мы попросим кого-нибудь послать за инструментом Джоэля, а потом уговорим его сыграть для нас здесь? Если нам откажут, удовольствуемся моей каютой.

Я воспользовался их разговором для того, чтобы хорошенько и быстренько поразмыслить. Мне вот-вот предстояло совершить то, чего я не выбирал. В последнее время.

Игра на саксофоне и сочинение музыки были тем, чем я занимался когда-то. Это было почти единственное, чем я занимался, помимо раздумий о Джинни. Музыка и она составляли то, чем я был, чего хотел, для чего существовал. Неразделимо. Я уже давно не представлял себя в будущем композитором без Джинни как части общей картины.

Может быть, когда пыль осядет, когда тоска станет терпимой, я все еще буду хотеть – или захочу снова – стать музыкантом и композитором. Приходилось признаться в том, что на самом деле это было весьма вероятно. На что я еще, черт побери, годился? Что еще я любил так же сильно? (Нет, на этот вопрос мне лучше не отвечать.)