И еще: мои туфли ко мне так и не вернулись.
Как и сказочное поместье Конрадов, моя квартира размещалась, большей частью, под землей, и не значилась ни на одной карте. Но на этом сходство заканчивалось.
Во-первых, квартира находилась не под каким-нибудь ледником, а посередине одного из самых густонаселенных районов Соединенных Штатов Северной Америки, в районе Большого Ванкувера под названием Уайт-Рок. Во-вторых, квартира была далеко не роскошная и не комфортная. Удобства в ней было примерно столько же, сколько в гробу. В Ванкувере вообще сильна традиция полулегальных полуподвальных квартир, уходящая корнями то ли к какой-то Всемирной Ярмарке, то ли к Олимпиаде. Но окраинные районы типа Уайт-Рока обзавелись этой традицией настолько недавно, что эти жилые помещения до сих пор считаются нелегальными, а потому они не зарегистрированы, а потому – обслуживаются черт знает как, а потому по большей части это мерзкие норы. Представляя собой разительный контраст с Конрадвиллем, моя квартирка имела только один-единственный плюс в свою пользу.
Но на тот момент этот плюс значил в моей иерархии ценностей очень много. Квартирка была моя.
Нет, прошу прощения, было у моей конуры еще одно достоинство. Именно поэтому я ее и снял в первую очередь, когда только-только прибыл на Землю. Как в большинстве таких каморок, в ней было легко и замечательно зарыться. Это было мое первое убежище, спасавшее меня от невероятного многолюдия, которое земляне считали вполне нормальным, от ужасающего уровня преступности, который они считали терпимым, от внезапной и удручающей, физической слабости, от неожиданно острой ностальгии и одиночества, от моей собственной непривычной социальной незащищенности. Этакая утроба с окошком.
Когда я проснулся на следующее ужасное утро, больше всего мне нужно было убежище, которое спасло бы меня от собственных мыслей и чувств. Моя квартирка старалась изо всех сил, но, видимо, отвлечь меня по-настоящему не смог бы даже откровенный бунт.
Самой сильной эмоцией, которая посетила меня, когда во мне снова забрезжили проблески сознания, была грусть, невыносимая тоска, но я не сразу понял, из-за чего же мне так тоскливо. А потом все нахлынуло разом, и я рывком сел на кровати. От этого резкого движения череп у меня едва не раскололся – было похоже на нечто близкое к взрыву антиматерии. Видимо, вечером я забыл принять антипохмельные таблетки. И все же слепящий белый свет и жуткая боль не вызвали у меня жгучего протеста. Будь у меня силы, я бы взвыл, как собака. Но вместо этого я заскулил, как щенок.
Я не мог вспомнить, сколько раз я просыпался по утрам, не думая о Джинни. Не тоскуя о Джинни. Не страдая по Джинни. Всякий раз я просыпался после того, как мне снилась Джинни – мы с ней, мы вместе, и тот далекий, но достижимый день, когда она окажется утром рядом со мной, пробыв рядом всю ночь, – тот день, когда я наконец смогу полностью ею обладать.
Обладать ею? Ха! Всего, что я смог бы заработать за всю жизнь, вряд ли хватило бы, чтобы купить хотя бы час ее драгоценного времени.
А все-таки она хотела быть со мной.
Господь свидетель – и я до сих пор хотел быть с нею. Так же сильно, как прежде. И если бы я захотел, я бы все еще мог получить ее. Так почему же тогда я впал в такую тоску, что мне хотелось свалиться с кровати и биться головой об пол?
Причиной тоски было то, что моя мечта разбилась. Что бы ни ожидало меня и Джинни в будущем, это было бы ни капельки не похоже на то, что я себе когда-то представлял. Вероятно, это было бы лучше, возможно, даже намного лучше, но тогда, в то жуткое утро, я этого и вообразить себе не мог.
Конечно, только если в будущем ничего для нас не осталось. Вот это я себе очень даже легко мог вообразить. Просто не хотел. Это было похоже на мою жизнь до встречи с Джинни. За минусом надежды.
Давай не будем торопиться, Джоэль. Да, я не смог бы купить даже час ее времени… но я, если бы пожелал того, мог бы получить все ее время, не истратив ни гроша. Но чего бы это мне стоило? Давай разберемся. Для начала, это стоило бы мне всех моих планов на мое, на наше будущее. Цели в жизни, места в мире, которые я для себя избрал. Устаревшего, заржавевшего понятия о том, что муж должен быть добытчиком, человеком, который содержит семью, – правда, уже несколько месяцев назад я уяснил для себя, что это понятие считается архаичным бредом везде, кроме фронтирных сообществ типа Ганимеда. Уже больше столетия назад большая часть человечества от этих устоев отказалась.
И давай не будем забывать о той маленькой плате, которую весьма откровенно назвал Конрад: большую часть того времени, когда я буду бодрствовать, до конца моих дней мне придется посвятить долгой, нудной и упорной работе в области, которая меня очень мало интересует, в деле, которому я не обучен и к которому у меня нет таланта. Можно было нисколько не сомневаться в том, что меня станут как можно усерднее держать на поводке. Меня ожидала тяжкая ноша поистине невероятной ответственности – ответственности, в буквальном смысле, за миллиарды людей, со всеми их любовями, мечтами и планами на будущее.
И даже, если бы лично я умыл руки, моих детей с самого рождения взращивали бы и воспитывали в лоне этой самой ответственности. Всех до единого. Имея в восемнадцатилетнем возрасте довольно смутное представление о детях, которые когда-нибудь могут у меня родиться, я всегда представлял, что буду советовать им заниматься тем, что их по-настоящему интересует, следовать зову сердца, как мне советовал мой отец. Если мои дети станут Конрадами, им такая дорога в жизни не будет суждена.