Переменная звезда - Страница 20

Как-то раз я слышал историю об авторе песен из времен до Кризиса по фамилии Расселл, который сочинил песню под названием "Я заблудился в лесах". Поскольку мелодия этой песни по стилю напоминала африканскую, он решил, что нужно, чтобы хор бэк-вокалистов пропел название этой песни на языке зулусов. Но все переводчики, которых он находил, в один голос заявляли ему, что по-зулусски никоим образом нельзя сказать: "Я заблудился в лесу". Не было у зулусов такого понятия. Зулусы просто не могли заблудиться в лесу. Пришлось Расселлу удовольствоваться тем, что хор спел по-зулусски: "Я в лесу, и я сошел с ума".

Не было никакого смысла даже пытаться сказать этому человеку: "Я не хочу становиться бесконечно богатым и бесконечно могущественным" – он воспринял бы эти слова, как шум ветра. Когда наконец в потоке его фраз возникнет пауза, что бы я ни сказал, он бы услышал это, как "я сошел с ума"…

Что ж, если то, что он от меня услышит, не имело никакого значения, по идее, я мог сказать что угодно. Единственный вопрос заключался в том, что же я хочу сказать. В идеале это должно было быть что-то такое, что не заставило бы меня потом корчиться в муках до скончания моих дней всякий раз, когда я это вспомню. Что-нибудь такое, что не заставило бы меня лгать, когда меня спросят, что же я сказал этому старикану. Что-нибудь учтивое, но наполненное чувством собственного достоинства, вежливое, но решительное.

Размышляя об этом, я вдруг понял, что совершенно отвлекся. Прокрутив беседу назад секунд на пятнадцать-двадцать, я обнаружил закономерное объяснение: за несколько предложений до этого Конрад обронил тонкий намек, суть которого (опуская подробности) заключалась в следующем: он, дескать, уверен в том, что я на самом деле давным-давно распознал, кто такая Джинни на самом деле… и что он рукоплещет моему здравому смыслу и хорошему вкусу в том плане, что все это время я делал вид, будто ничегошеньки не знаю, дабы не поранить ее чувства. Жутко трудно было понять, кого из нас он оскорбил больше, и это отвлекло меня от того, от чего я отвлекся.

Но нет, это вовсе не было отвлечением. Я вдруг осознал, что же не давало мне покоя и на что в действительности мне надо было постараться обратить внимание посередине этой пространной головоломки. Эта проблема была поважнее, чем оскорбление, нанесенное мне или моей возлюбленной.

Я встал. Направился к двери.

Вернее, меня повел к двери мистер Альберт. Его рука едва касалась моего плеча, так что нельзя было сказать, что он меня подталкивает. И все же за счет этого касания легче было идти вперед, нежели остановиться или обернуться.

Разговор был уже окончен. Оскорбление, с которым я столкнулся, стало всего лишь частью целого массива незамеченных мною фраз. Пауза, которой я ждал, чтобы вставить слово, так и не наступила. Либо продлилась одно мгновение, когда я думал о чем-то другом. А теперь было слишком поздно. Оставалось либо продолжать идти к выходу, либо закатить скандал. Альберт сопровождал меня с ловкостью ведущего церемонию вручения наград, скоренько уводящего со сцены потерявшего ориентацию лауреата, дабы появилась возможность перейти к вручению следующей, более важной премии.

Я злился на себя за то, что меня так легко обвели вокруг пальца, за то, что я позволил кому-то прогулять меня по кругу, как пса на собачьей выставке, употребив всего-навсего комбинацию многозначительных жестов, легких, как перышко, касаний и непоколебимой уверенности.

Но еще я был втайне благодарен. На самом деле я вовсе не мечтал об этой паузе. Теперь я мог сколь угодно долго сочинять, оттачивать и полировать свой манифест, а когда он будет готов, я смогу отправить его электронной почтой, а не сталкиваться лицом к лицу с самым могущественным человеком на свете. Поскольку я не сделал и не сказал ничего, мне не нужно было брать назад ни одного слова. Поскольку никого не интересовало мое мнение, какой смысл был его высказывать? Тем более что я плоховато представлял, каково оно – мое мнение.

Мы подошли к двери. Альберт что-то сказал, я, не задумываясь, ответил ему что-то приличествующее данному моменту, и дверь за мной сомкнулась наподобие диафрагмы фотоаппарата.

Ренник меня за дверью не ждал. Когда я вышел, Дороти показала мне поднятые вверх большие пальцы. В ответ я постарался изобразить самую лучистую улыбку, на какую только был способен. Она поморщилась.

– Я… – выговорил я и замолчал.

Когда она заметила, что я лишился дара речи, она умело пришла мне на помощь.

– Я тоже была рада знакомству с вами, Джоэль. Хотите, чтобы Лео проводил вас к вашей комнате, или, может быть, теперь вы не откажетесь от небольшой экскурсии по поместью? Думаю, у вас вряд ли было время для экскурсии.

– На самом деле мне бы хотелось поговорить с Джинни.

– Мне очень жаль, но ее сейчас здесь нет. Она выполняет поручение отца. По всей видимости, она…

– Если так, то я ей позвоню, – сказал я и поднял руку.

– Мы не одобряем исходящих телефонных звонков, – поспешно проговорила Дороти. – Это нарушает безопасность. Джинни должна вернуться до ужина, и я позабочусь о том, чтобы она поговорила с вами сразу же, как только возвратится в поместье.

Понятно.

– Ясно, – сказал я. Значит, мне давали время остыть, успокоиться. – Что ж, очень хорошо. Благодарю вас.

Просто потрясающая идея – попытаться остыть и успокоиться перед встречей с Джинни. По-хорошему на это потребовалось бы года три-четыре.

– Не за что, – ответила Дороти. – Как насчет экскурсии по поместью? Это вполне…